М. С., 1952 года рождения, стройная, с длинной шеей. Призер конкурса бального танца, логопед. Заболела внезапно – после того как муж в мае 1984 года уличил ее в супружеской неверности. Начался тяжелый затяжной конфликт в семье. Муж (военный), значительно старше больной, «тиранил и шантажировал» ее. Появилось стойкое чувство тревоги за себя, нарушился сон, стала замкнутой, раздражали звуки: выключала телевизор, радио. Интерес к любимой профессии пропал. 

Основная работа логопеда обычно проходит перед зеркалом, и она внезапно ощутила отвращение к своему отражению, перестала пользоваться украшениями, косметикой, надевать яркие платья. Стала формально отно- ситься к своим обязанностям, быстро уставать; обнаружила, что любимые дети раздражают ее; старалась попасть домой раньше, чтобы закрыться в своей комнате на ключ и предаваться грезам. Наблюдались явления амнезии, дезориентированности во времени, стала забывать даже имена своих пациентов-детей, появилась необходимость тщательно планировать в записях рабочий день. Ее не покидали суицидальные мысли. В течение двух лет – три попытки самоубийства с последующей госпитализацией, еще два стационирования по поводу левосторонней пневмонии, два – вегето-сосудистой дистонии. Нарушился менструальный цикл, беспокоили частые маточные кровотечения, длительные запоры. Произошло снижение веса на 10,5 килограмма. В гинекологическом отделении (последнее поступление) была молчалива, мало контактна, наблюдался крупноразмашистый тремор, затруднялась самостоятельно принимать пищу, отказывалась от психотропных средств, от традиционной психотерапии. Консилиум в составе крупных специалистов Московского НИИ психиатрии выставил ей диагноз «шизофрения параноидная». 

9 января 1986 года пришла на прием в сопровождении лечащего врача-психотерапевта. Была истощена, безразлична ко всему, с печальным, насто- роженным выражением лица. Жаловалась на бессонницу, отсутствие аппетита, обморочное состояние в душных помещениях и в транспорте, быструю утомляемость, раздражительность по любому поводу, тревогу, плаксивость, усиливающиеся к вечеру. Неохотно вступала в контакт, в первые минуты общалась через своего лечащего врача. Фон настроения был снижен, заторможена. В процессе общения высказывала мысли о самоубийстве, не верила в возможность своего излечения, категорически отказывалась от приема лекарств. Признавалась, что испытывала значительное чувственное влечение к своему бывшему мужу, проживавшему в соседней комнате. Мысль о том, что ночью может встать и пойти в комнату мужа, который оскорбит и прогонит ее, повторялась каждый день и вызывала мучительные переживания. Поэтому перед сном замысловато прятала ключ от своей комнаты. Тяжелые переживания появлялись и при долгом отсутствии мужа, усиливалось чувство тревоги и возникали навязчивые мысли, что с ним что-то случилось. Но когда муж приходил домой, то его самые обычные действия вызывали у нее крайнее раздражение. 

Портрет делался 11 января 1986 года в полный  рост, 24 часа без перерыва в виде высокого горельефа в натуральную величину. С моей стороны это был жест отчаяния – делать технически сложную работу на требуемом уровнем. Такая сомнительная необходимость появляется, когда, кроме теоретической, нет никакой другой точки опоры, никаких терапевтических «ходов», когда (при отказе от лекарств и скептическом отношении ко всей известной психотерапии) невозможно использовать опыт предшественников и коллег, а также  свой собственный опыт. Мне оставалось опираться на эстетическое творчество, реализованное, как мне казалось, в полном объеме – и в количественном и в качественном отношении. 

Определились четыре этапа работы, один из которых, последний, представляет наибольший интерес. На этом этапе в течение 20 минут наблюдался внезапный приступ веселья, сопровождавшийся потоком острот и серьезно встревоживший присутствовавших. М. С. полностью амнезировала это состояние. Сразу после окончания суточного сеанса уехала домой. Конфликт в семье вскоре был исчерпан; ее психическое и соматическое состояние быстро улучшалось.

Через день по ее просьбе мы посетили мастерскую моего друга, выдающегося художника-портретиста, который захотел создать ее портрет. Он не подарил и не продал его ей, так как ему самому портрет нравился. У меня появилась некая ревность: «А то, что мы сделали?» – «Понимаете, там это я, а это мой портрет!»

Мы также успели поехать в Московский НИИ психиатрии, где консилиум специалистов в том же составе поставил диагноз «шизофрения вялотекущая неврозоподобная». Только клинический психолог в своем втором заключении в отличие от первого (шизофрения) не нашел у М. С. признаков психического заболевания.

Через много лет я был приглашен читать лекции в Институте психотерапии и клинической психологии, расположенном в помещениях одного из санаториев Москвы. После перерыва я собирался вместе с курсан- тами посмотреть фильм о нашем методе. Вошла солидная дама, обняла и увела меня – это была М. С., хозяйка санатория. Мы долго сидели в ее кабинете и в деталях уточняли перипетии ее жизни. Сомнений в ее психическом здоровье больше не оставалось. Вот что она мне рассказала.

После сеанса М. С. вернулась домой, на лестничной клетке встретилась с бывшим мужем, который спешил на ночное дежурство. Он остановился, удивленно посмотрел на нее, что-то почувствовал, вернулся домой, приготовил ей ужин, затем пошел на работу. Утром принес годовую подписку любимого ею журнала, оставил на столике в коридоре, приготовил ей завтрак. Но она не ответила ему примирением. Тогда он обратился за помощью к общим друзьям и через несколько месяцев прилюдно, на коленях просил у нее прощения. Друзья помогли восстановить брачные отношения, но все постепенно возвращалось. Интрига была старая и заключалась в том, что она не могла забеременеть. Муж всегда упрекал ее, сам проверяться не хотел, так как от первого брака у него был сын, которого, кстати, вырастила и воспитала М. С. Но он не знал, что в результате злополучной измены М. С. все же забеременела и тайно прервала беременность. 

Однажды М. С. посетила Дом офицеров, где лучший в Москве паркетный пол для бальных танцев, и встала «у стенки», там обычно стоят незанятые женщины. Она познакомилась с военным переводчиком, за которого вскоре вышла замуж. Когда они приехали за вещами, на лестничной площадке произошла кровавая драка двух полковников. М. С. не вмешивалась и достаточно сдержанно отнеслась к этому событию. Сейчас она замужем в третий раз, муж – успешный бизнесмен, приобрел  санаторий, где она работала многие годы в качестве логопеда. На прощание она сказала: «Да, это были бурные годы», – имея в виду всего лишь один суточный сеанс, несколько коротких встреч и телефонных консультаций. Приведу выдержки из дневниковых записей М. С. о маскотерапии.

Датировано 12 января 1986 года, 10 часов вечера. «Вчера я была участницей удивительного спектакля, где было два режиссера, два актера и два зрителя.  В субботу после трудного рабочего дня я приехала к Г. М. в 17 часов. Это было нашей точкой отсчета. Занавес поднялся. Суфлера нет. Марафон начинается с чая и разговора, который вроде не имеет отношения  к моим проблемам. Музыка и чай согревают. Вижу заготовку из пластилина. Интересно все! Интересно,  что я здесь один на один с полной неизвестностью. Интересно то, что у Г. М. совсем обыкновенные инструменты для работы, интересно смотреть альбом с работами Донателло и Верокио. Интересно! Он работает быстро, движения неожиданно красивы, порывисты. Под его пальцами появляются очертания надбровных дуг, подбородка. Я стараюсь не  смотреть на его работу. Ежусь под его пристальным взглядом, вижу, как под его руками появляются очертания моих плеч. Мы много говорили о моих проблемах, очень неназойливо! Смотрели фотографии моих родственников. Поражало, что данная Г. М. психологическая характеристика полностью совпадала с действительностью. Каждое его слово становилось для меня все более значимым. Потом он мне показал одну из своих работ. Когда чехол был снят с головы, я увидела живые глаза.  Больше ничего не помню, но эти живые глаза меня поразили. Мне стало жутко от мысли, что этот человек своими руками сделал это чудо.     (Это был портрет портретом Р. Х. (морфийная наркомания), известного в своем городе кардиохирурга и художника. Он был скептически настроен к нам – и как врачу, и как портретисту. На первом же сеансе мы убедились в медицинской эрудиции нашего пациента, а также в значительности его произведений по репродукциям в каталоге его недавней выставки. Однако к концу работы его критичность привела нас лишь к более и завершенному в эстетическом смысле портрету, а «сопротивление» прекратилось уже в начале лечения. Намерение Р. Х. написать несколько живописных портретов лечащего врача (попытка «выключить» себя из лечебного процесса) со временем утратило остроту и перестало его занимать. Катарсис наступил у него при завершении скульптурного портрета и сопровождался конфликтом с женой в нашем присутствии (Г. Г. Назлоян).

Была уже глубокая ночь, и я переставала чувствовать себя больной. Мне хотелось, мучительно хотелось быть просто женщиной с живыми глазами. Очень хотелось, чтобы мои глаза ожили. Ведь они уже умерли у меня. Потом наступил спад. Была пауза с кофе и бутербродами, тема разговора менялась как в калейдоскопе. Болезнь – табу, о  ней ни слова! Стихи, музыка, скульптура. И кто вообще сказал, что я больна? Т. Э. (лечащий врач), консилиум? Так они ошиблись. Они ошиблись! Смотрите, смотрите, какая у меня красивая шея! У меня красивая шея, у меня высокий лоб, каждый нерв звенит.  Его руки нежно ласкали пластилин, и пластилин превращался в мои щеки, мои губы. Как хорошо, что я не должна сидеть, стоять, позировать – я могу делать все, что угодно. Могу ходить, могу танцевать, могу просто смотреть, как он работает. 

Я чувствовала, как с меня, как чехол, спадает мое прошлое. Мы делали бесконечно важное дело. Мы вместе его делали. Я уже начинала болеть этой скульптурой. Я видела, как его руки то нервно, то нежно работают стеком. Он был взволнован моим рассказом. А говорить хотелось много – и все! До самого донышка. Он слушал, и это вызывало доверие. Сейчас в процессе работы он мог спрашивать о чем угодно. Да ничего этого не могло бы быть в кабинете врача! Ведь я не просто отвечала на его вопросы, я получала столько интересной информации, которая была профильтрована через его душу. Что поразительно, он говорил самые обыкновенные слова, которые я не раз уже слышала от своих друзей и близких. Но тогда я сердилась и выдвигала хоть какие-то контраргументы. А сейчас аргументов не было. Сейчас я верила ему. Верила! Верила и тому, что мое лицо «прекрасно», глаза «фантастические», линия подбородка «изумительная». Потом был спад. Эмоциональный и физический. Мы устали. Но это была удивительная усталость, она переполняла меня всю до краев, и было страшно расплескать ее. Хотелось запомнить это состояние. Оно было впервые в жизни, и ни с чем его нельзя сравнить. У меня было такое чувство, что меня вывернули наизнанку, основательно потрясли и вот-вот начнут наполнять новым содержанием. Это – как чистый лист бумаги, это как 12 ударов Нового года, это – как тропа от порога. Даже кофе действовал на меня в эту ночь как-то необычно. Состояние полусна, полуреальности. На какое-то время замирали его руки, как в задумчивости. Потом они снова ласкали ту рождающуюся на свет незнакомую мне женщину. Она оживала. А с ней оживала я. 

Уже брезжит утро. Никогда не было так жаль уходящей ночи. Никогда не видела такого утомленного и значительного лица, как у него в эти часы. Никогда не чувствовала себя такой обновленной. Больше всего боюсь, что наступит утро, унесет искренность уходящей ночи. Но утро было тихим, спокойным. Состояние полусна сменилось бодростью, какая бывает морозным утром в декабре. Дневной свет был робким, наверное, боялся нам мешать. Когда мы завтракали, то не покидало чувство, что знаю его очень давно, тысячу лет. Хотелось быть с ним бережной, нежной, спокойной.

Днем работал нервно, быстро. После 12 часов дня был спад. Хотелось вытянуть ноги, чтобы они отдохнули, хотелось помолчать и послушать тишину, подвести какие-то итоги. Совершенно не думала о своих проблемах, они ушли. Не хотелось думать о прошлом, впервые за полтора года захотелось подумать о будущем. И как было жаль эту ночь, ушедшую в прошлое. Но впереди еще несколько часов счастья. Не боюсь этого слова. Я чувствовала себя счастливой. Это совсем забытое слово было таким реальным. А что собственно случилось? Не знаю, но случилось. Я начинала новую жизнь. Я рождалась. Коротки январские дни. Котенком крался вечер. Темнело. Через час мне надо будет уйти. Еще час счастья. Не помню себя такой взволнованной и спокойной одновременно. Потом муравейник метро. Но я все еще там, в нем, в ней. Хочется поделиться этим с кем-нибудь. Как хорошо, что сестра с тревогой ждет меня. Она все поймет».

Работа с М. С. во многом определила мою судьбу. Это был первый портрет в рост, первый горельеф, первая работа на пластилине после глины. Впервые за 8 лет маскотерапия проводилась без сопровождающих препара- тов; наконец, я получил детальный самоотчет от человека с высоким интеллектом и с явным писательским даром. Работая в жанре горельефа, я вскоре пришел к использованию одностороннего студийного мольберта, аналогов чего не было в истории мирового искусства. Это позволило мне работать с моделью и как скульптор и как художник, что привело к фасилитации терапевтической атмосферы и ко многим другим преимуществам, связанным с организацией лечебного процесса и творчества.